Дуняшка смуглыми ладонями растирала полыхавшие щеки, прижимая пальцы к вискам, вызванивала молодым беспричинным смехом:

- "Ты, гутарит, как цветок лазоревый!.."

- Ну-ну? - подбадривала Наталья, радуясь чужой радости и забывая о своей растоптанной и минувшей.

- А я ему: "Не бреши, Мишка!" А он божится. - Дуняшка бубенцами рассыпала смех по горнице, мотала головой, и черные, туго заплетенные косички ящерицами скользили по плечам ее и по спине.

- Чего ж он ишо плел?

- Утирку, мол, дай на память.

- Дала?

- Нет, говорю, не дам. Поди у своей крали попроси. Он ить с Ерофеевой снохой... Она жалмерка, гуляет.

- Ты подальше от него.

- Я и так далеко. - Дуняшка, осиливая пробивающуюся улыбку, рассказывала: - С игрищ идем домой, трое нас, девок; и догоняет нас пьяный дед Михей. "Поцелуйте, шумит; хороши мои, по семаку [семак - две копейки] отвалю". Как кинется на нас, а Нюрка его хворостиной через лоб. Насилу убегли!

Сухое тлело лето. Против хутора мелел Дон, и там, где раньше быстрилось шальное стремя, образовался брод, на тот берег переходили быки, не замочив спины. Ночами в хутор сползала с гребня густая текучая духота, ветер насыщал воздух пряным запахом прижженных трав. На отводе горели сухостойные бурьяны, и сладкая марь невидимым пологом висела над Обдоньем. Ночами густели за Доном тучи, лопались сухо и раскатисто громовые удары, но не падал на землю, пышущую горячечным жаром, дождь, вхолостую палила молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи.

По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами.

- Худому быть, - пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски.