- У меня были. - Голос Христони сполз на шепот, огромная ладонь вытерла смоченную слезинкой глазницу. Но, тряхнув здоровенной, с польской котел головой, Христоня покряхтел и уже как будто застыдился своих слез.

- Ты чего, Христоня? - посмеиваясь, спросил Петро, первый раз увидавший Христонины слезы. Они-то и привели его в веселое настроение.

- Воронка взяли... На германскую на нем ходил... Нужду вместе, стал быть... Как человек был, ажник, стал быть, умнее... Сам и подседлал. "Седлай, говорит, а то он мне не дается". - "Что ж я тебе, говорю, всю жисть буду седлать, что ли? Взял, говорю, стал быть, сам и руководствуй". Оседлал, а он хочь бы человек был... Огарок! Стал быть, в пояс мне, до стремени ногой не достанет... К крыльцу подвел, сел... Закричал я, как дите. "Ну, - говорю бабе, - кохал, поил, кормил..." - Христоня опять перешел на присвистывающий быстрый шепот и встал. - На конюшню глянуть боюсь! Обмертвел баз...

- У меня добро. Трех коней подо мною сразило, это четвертый, его уж не так... - Григорий прислушался. За окном хруст снега, звяк шашек, приглушенное "тррррр!" - Идут и к нам: Как рыба на дух, проклятые! Либо кто сказал...

Пантелей Прокофьевич засуетился, руки сделались лишними, некуда стало их девать.

- Хозяин! А ну, выходи!

Петро надел внапашку зипун, вышел.

- Где кони? Выводи!

- Я не против, но они, товарищи, в ножной.

- В какой ножной? Выводи! Мы не так берем, ты не бойся. Бросим своих.

Вывел по одному из конюшни.

- Третья там. Почему не выводишь? - спросил один из красноармейцев, присвечивая фонарем.

- Это матка, сжеребанная. Она старюка, ей уж годов сто...

- Эй, неси седла!.. Постой, в самом деле хромают... В господа бога, в креста, куда ты их, калечь, ведешь?! Станови обратно!.. - свирепо закричал державший фонарь.

Петро потянул за недоуздки и отвернул от фонаря лицо со сморщенными губами.